Том 9. Мастер и Маргарита - Страница 4

Только сели за столик — услышали в зале вопли, которые все трое дружно определили как „мхатовские“. Действительно, оказалось, что Топорков ― в роли Чичикова ― у Коробочки. (Вчера в Клубе был вечер Гоголя).

Прелестно ужинали — икра, свежие огурцы, рябчики, — а главное, очень весело. Потом Миша и Борис Робертович играли на биллиарде с Березиным и одну партию друг с другом, причем Миша выиграл. Потом встретили Михалковых и с ними и с Эль-Регистаном пили кофе. Эль-Регистан рассказывал интересные случаи из своих журналистских впечатлений, а Михалков, как всегда, очень смешные и остроумные вещи. Миша смеялся, как Сережка, до слез.

В общем, чудесный вечер».

25 марта: «Вчера пошли вечером в Клуб актера на Тверской. Смотрели старые картины — очень смешную американскую комедию и неудачную, по-моему, „Парижанку“ ― постановка Чарли Чаплина. Потом ужинали.

Все было хорошо, за исключением финала. Пьяный Катаев сел, никем не прошенный, к столу, Пете сказал, что он написал ― барахло — а не декорации, Грише Конскому — что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец, все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. ― „Валя, Вы жопа!“

Катаев ушел не прощаясь».

Очень важна и интересна запись от 3 апреля: «Вчера вечером пришел Борис Эрдман, а потом Сергей Ермолинский. Миша был в Большом, где в первый раз ставили „Сусанина“ с новым эпилогом.

Пришел после спектакля и рассказал нам, что перед эпилогом Правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда, уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисменты продолжались во все время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина, Пожарского — верхами. Это все усиливалось и, наконец, превратились в грандиозные овации, причем Правительство аплодировало сцене, сцена — по адресу Правительства, а публика — и туда, и сюда.

Говорят, что после спектакля, Леонтьев и Самосуд были вызваны в ложу, и Сталин просил передать всему коллективу театра, работавшему над спектаклем, его благодарность, сказал, что этот спектакль войдет в историю театра.

Сегодня в Большом был митинг по этому поводу».

Вот лишь несколько эпизодов из жизни Булгаковых, ярких, насыщенных, раскрывающих и подробности быта, исторической обстановки, их внутренние переживания…

22 мая 1939 года Елена Сергеевна записала: «Миша пишет пьесу о Сталине». 23 мая: «Сегодня прочла вечером одну картину из новой пьесы. Очень сильно сделано».

Но снова и снова приходилось отвлекаться на совершенно посторонние с точки зрения здравого смысла вещи. Вот вроде бы простейший вопрос, который решить можно было мгновенно… Написал заявление с просьбой купить в Америке и переслать в Россию пишущую машинку на деньги от «Мертвых душ» через Литературное агентство. Юрисконсульт дал положительную резолюцию, но потом передумал и отказал.

Спрашивается, почему? Посоветовал приехать лично и переговорить «Это не жизнь! — восклицает Елена Сергеевна. — Это мука! Что ни начнем, все не выходит! Будь то пьеса, квартира, машинка, все равно».

Работа над пьесой о Сталине продолжалась. Возникли разговоры в театральных кругах, хотели послушать. 7 июня Булгаков прочел своим друзьям черновик пролога из пьесы — об исключении Сталина из семинарии. Друзья хвалили, говорили, что роль героя замечательная.

А Булгаков перебирал в памяти все события своей жизни, связанные со Сталиным. И прежде всего телефонный разговор с ним…

О роли Сталина в судьбе Булгакова я высказался в статье «М.А. Булгаков и „Дни Турбиных“», опубликованной в «Огоньке» в марте 1969 года, в которой со всей откровенностью сообщил своим читателям, что тот телефонный разговор Сталина с Булгаковыми, состоявшийся в ответ на его письмо правительству СССР 18 апреля 1930 года, вернул Булгакова к творческой жизни.

До этого телефонного звонка Сталина Михаил Булгаков был на грани катастрофы, а некоторые утверждали ― на грани самоубийства.

Первые ее признаки он ощутил, когда началась «возня» вокруг «Бега» в 1928 году: то пьесу разрешали, то запрещали. И, предчувствуя беду, Булгаков писал Евгению Замятину, отказывая ему в статье для альманаха Драмсоюза, что «вообще упражнения в области изящной словесености, по-видимому, закончились». (М. Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. М., Современник, 1989, с. 135. Далее: Письма).

А предчувствие беды вполне объяснимы: на «Дни Турбиных», «Зойкину квартиру» и «Багровый остров», с успехом шедших в театрах, обрушились с таким остервенением, что трудно было сохранять оптимистическое спокойствие, в такой недружественной обстановке. Это была организованная травля. Из книги «Пути развития театра», составленной из материалов совещания по вопросам театра при Агитпропе ЦК ВКПБ в мае 1927 года и вышедшей в том же году, мы можем узнать какой поток критических нападок пришлось выдержат наркому Луначарскому за то, что пьесы Булгакова идут в театрах. Любопытных материалов в этой книге множество, но приведу лишь попытки Луначарского оправдаться перед этой разбушевавшейся публикой, состоящей из ответработников коммунистического аппарата. Возражая тем, кто нападал на него за либерализм, допустивший «Дни Турбиных» и «Зойкину квартиру» до сцены. Луначарский говорил, что Репертком в лица Блюма и Орлинского допустил ошибку, доведя «Дни Турбиных» до генеральной репетиции, были затрачены огромны средства, и в этой ситуации Наркомпрос не мог запретить постановку во всемирно известном театре. Спектакль был разрешен, но дано было указание «встретить пьесу определенной критикой». «Теперь о „Зойкиной квартире“, — продолжал Луначарский. — Я прошу зафиксировать, что я четыре раза (притом один раз на расширенном заседании Коллегии) говорил о том, чтобы не пропускать „Зойкину квартиру“. А тут тов. Мандельштам заявляет, что „Зойкина квартира“ сплошное издевательство, и вину за нее валит на Наркомпрос в целом… Между тем разрешили ее те же, Блюм и Маркарьян, а тов. Орлинский написал статью, в которой заметал, что все благополучно, хвалил театр им. Вахтангова за то, что он так хорошо сумел эту пьесу переделать. Я подчеркиваю еще раз, что я четыре раза предостерегал, говоря, не сядьте в лужу, как сели с „Днями Турбиных“. И действительно, сели в лужу. А здесь сейчас против нас, якобы „правых“, сам Мандельштам выступает, обвиняя нас чуть ли не в контрреволюции. Как вы не краснели при этом, товарищи! А о „Днях Турбиных“ я написал письмо Художественному театру, где сказал, что считаю пьесу пошлой, и советовал ее не ставить. Именно товарищи из левого фронта пропускали сами эти единственно скандальные пьесы, которыми Мандельштам козыряет…» (Пути развития театра, М., Л., 1927, с. 233).