Том 9. Мастер и Маргарита - Страница 31

Мастер, слушая Ивана, то приходит в восторг, то в исступленную ярость, то испытывает мстительную злобу, когда слышит о смерти Берлиоза.

Гибель Берлиоза — не шутка сатаны, а жестокое возмездие за развращение девственных душ, одной из которых был Иван Бездомный. Вот почему Мастер, слушая рассказ о смерти Берлиоза, вовсе его не жалеет: «Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича.». Мастер вспоминает Берлиоза как «человека не только начитанного, но и очень хитрого» и все удивляется, почему тот не догадался, что перед ними предстал Воланд во всем своем традиционном обличье.

По описанию внешности Мастер сразу догадался, что Иван встретился с Сатаной: «…ведь даже лицо, которое вы описывали, разные глаза, брови!..» Но Иван Бездомный — «человек невежественный», он даже оперу «Фауст» не слыхал. А вот почему Берлиоз не понял, кто перед ним?

Мастер уверяет Ивана, что все, что случилось с ним, «бесспорно было в действительности»: «Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь навестил Москву». Но чуть-чуть перед этим он сам признается: «И вы и я — сумасшедшие…» Этого нельзя упускать из виду при анализе всех фантастических обстоятельств сюжетного развития. Этим признанием Булгаков как бы создал «подходящую для этого почву», то есть реалистическую художественную мотивировку всего последующего. Как о «золотом веке» вспоминает Мастер те времена, когда он, выиграв по облигации сто тысяч, с упоением работал над романом о Понтии Пилате. «И вот тогда-то, прошлою весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей… Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих…»

Рассказ Мастера очень конкретен, точен, наполнен подробностями, деталями как бытовыми, так и психологическими. И мы понимаем почему он так подробен в деталях: перед ним сидит Иван и жадно впитывает этот рассказ. Ему нужно все объяснить, растолковать. Поэтому в этой главе образ Мастера, в сущности, получает законченность: характер, обстоятельства его жизни, роман о Понтии Пилате, любовь, неудача с публикацией романа и, наконец, неизлечимая болезнь, породившая страх.

Мы застаем его в тот момент жизни, когда он уже со всеми невзгодами примирился, и с литературными, и личными неудачами. Казалось бы, все кончено, и он сам предчувствует свой близкий конец. И только рассказ Ивана вернул его к жизни. Во всяком случае, он позавидовал Ивану, которому выпало «счастье» повидаться с Сатаной, услышать о Понтии Пилате, над образом которого он так яростно и упорно работал. «Хоть все перегорело и угли затянулись пеплом», тем не менее ему так нужна была эта встреча, чтобы дописать свой роман: в романе нет последнего штриха в образе Понтия Пилата. И по всему чувствуется, что Мастер все еще пребывает в творческих поисках. Он и не предполагал, что в итоге этих поисков он обронит только несколько слов: «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!» — которыми и должен закончиться его роман о Понтии Пилате.

Булгаков использует любую возможность, чтобы еще и еще раз подчеркнуть обреченность Мастера. «У меня нет больше фамилии, — с мрачным презрением ответил странный гость. — Я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни, забудем о ней». Почему? Почему талантливый, образованнейший человек, материально вполне обеспеченный, влюбленный и любимый, «вдруг» отказывается от своей фамилии и от всего в жизни? Неужели только неудача с романом так удручающе на него подействовала? Неужели только статьи Аримана, Лавровича и Латунского привели его к трагическому концу, как утверждают некоторые критики. Разумеется, нет! (И здесь уместно будет напомнить об отношении самого Булгакова к тем критическим статьям, которые лавиной обрушились на него после премьеры «Дней Турбиных». Е.С. Булгакова рассказывала о том, как Михаил Афанасьевич аккуратно собирал эти статьи и подклеивал в альбом, а самые злобные развешивал по стенам квартиры и со смехом показывал своим гостям. Словом, подобная критика не столько угнетала Булгакова, сколько веселила, настолько она была тенденциозной и непрофессиональной.) Главное, Булгаков и в этом нисколько не похож на Мастера. Сколько бы ни подвергали его критике, он упорно и настойчиво продолжал работать. Три романа и несколько пьес — не так уж мало для человека, очень рано распознавшего свою смертельную болезнь.

«Настали безрадостные осенние дни… Чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною. Черт знает что, в чем Стравинский, наверно, давно уже разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу…»

Булгаков глубоко и точно раскрывает психологию заболевшего человека. И как врач, и как человек, познавший в своих переживаниях все то, что выпало на долю Мастера. Булгаков сам пережил это состояние, о чем столь подробно рассказано в «Дневнике Елены Булгаковой»

С. Ермолинский, знавший Булгакова в 30-е годы, тоже пишет о страхе, который преследовал писателя — страхе совсем другого характера. С. Ермолинский рассказывает о переживаниях Булгакова, которому как врачу было уже ясно, что он неизлечимо болен. «У меня прекрасное здоровье», — соглашался Булгаков, хотя «знал о себе все задолго до появления очевидных симптомов болезни». Стоит обратить внимание и на другое. Из рассказов его близких мы знаем Булгакова как человека мужественного, не терявшего чувства юмора даже в самые тяжелые периоды своей жизни. И все-таки каждому должны быть понятны чувства, которые он испытывал, узнав о неотвратимости своей судьбы. Друзьям казалось, что он мнителен, выглядел в их глазах немножко смешным, когда он то и дело забегал в аптеку, покупал лекарства, ужасно боялся заразы, постоянно мыл руки. Все это казалось смешным пустяком, в его-то годы, слабостью, вплоть до того момента, когда узнали о его смертельной болезни.